Золото тайги - Страница 30

Позиции были растянуты, а солдат в роте становилось все меньше и меньше. Они исчезали, не дожидаясь бумаг от полкового комитета, который потихоньку начал отпускать крестьян по домам. Мужички сами, прихватив винтовки и запас патронов, ночами осторожно выползали из окопов и биваков в тылу полка и драпали до ближайшего железнодорожного узла, а оттуда по своим деревням. Кого и задерживали, но таких было мало. Состав полка регулярно сокращался. В траншеях оставались только унтеры, фельдфебели да пролетарии, мобилизованные с заводов из разных городов. Для чего эти последние, почему – Василий Андреевич не раздумывал. Ему надо было расставить оставшиеся караулы по фронту роты, чтобы в случае чего обеспечить оборону, а также предотвратить расхищение армейского имущества противником, который регулярно шлялся ночами по русским позициям в поисках, чем поживиться.

Редкие солдаты в карауле встречали штабс-капитана молчаливым взятием под козырек и малиновыми огоньками самокруток.

– Здравия желаю, вашбродь! Унтерцер Мартюшев, – тихо сказал ему встреченный в траншее у склада боеприпасов усатый дядька лет тридцати пяти. А может, и все сорок ему: мобилизация в тяжелое время не разбирала возраста.

– Привет, привет, Мартюшев. Как ты? Не шалят австрияки? – кивнул головой в сторону противника Василий Андреевич.

– Никак нет, вашбродь. У меня не зашалишь. Я их тут пару раз прикладом приложил, так больше не ходют. Во второй арсенал ползают, антихристы. Там спят все.

– Ну хорошо, молодец. Схожу во второй.

– Рад стараться, вашбродь. Табачком не богаты?

– Да есть немного, бери, – Василий Андреевич открыл серебряный портсигар, который еще первый его денщик нарыл у пруссаков в окопах при наступлении на Галич. Папирос было мало, Мартюшев осторожно достал одну, засунул за ухо.

– Благодарствую. Когда ж война-то кончится, вашбродь? Устали все. Я вон второй год вшей кормлю, дома голодают. Земли у нас небогатые, работать надо, хлеб сеять, картоху, зверя бить, рыбу. А мужиков нет, одни бабы. У нас север, тайга, само ничо не растет. Моя грамоте не обучена, да и я не ахти какой писака, так и не знаю, как там дела. Вы вроде, вашбродь, оттудова родом, рядом с нами?

– А ты откуда?

– Я с Чердынского уезду Пермской губернии, с деревни Семисосны.

– Ну да, земляк, стало быть. Я из Соликамска.

– Так вот я об чем думаю-то: может, есть весточка у вас с дому хоть, из Соли Камской? Как там, уродилась ли пшеница в ентом году али неурожай? Орехи как кедровые, выжили ли пчелы? А то я ж ничаво не знаю, никого нет, кто читать-писать могет. А душа страдает, жена там, дитятки…

Василий Андреевич задумался. Последнее письмо от матери получил он в июле, а потом ничего. Почта ходить перестала. Его многочисленные письма Вареньке то ли не доходили до адресата, то ли на них никто не хотел отвечать. Да и разве волнует Вареньку или мать, был ли урожай в Чердынском уезде? Грустно, грустно на душе, еще унтер этот… Нет, нельзя так, надо взять себя в руки, он офицер, он командир, он должен быть примером.

– Урожай, Мартюшев, урожай. Лето хорошее было, удались хлеба, дождей в осень не было, картошку всю собрали, и… что там еще у вас растет? Все в порядке, не волнуйся.

– Ну, слава богу, – перекрестился унтер-офицер, – вот радость-то. Благодарствую, вашбродь…

Штабс-капитан отмахнулся от радостно трясущего винтовкой солдата и пошел дальше, до второго блиндажа с боеприпасами, именовавшегося арсеналом.

Ночь спустилась неожиданно быстро, так всегда бывает в южных широтах, даже несмотря на ноябрь. Вместе с темнотой вышли яркие звезды и холод. Василий Андреевич поглубже втянул голову в поднятый воротник шинели. Было тихо. Тихо, как никогда, тишина пронизывала воздух войны и дарила ощущение мира. Ах, если бы это было так, если бы все пошло по-другому…

– Семен, я в блиндаж, посплю. Если прапорщик Оборин появится, разбуди обязательно.

– Так точно, вашбродь. – Семен был невозмутим и, казалось, никогда не уставал.

Штабс-капитан откинул полотно, закрывавшее вход в темную земляную каморку, вырытую у траншеи и пахнущую сыростью, упал на топчан и мгновенно уснул. Снилось ему то далекое и недостижимое уже бытие.

* * *

Реальное училище Вася закончил с положительным результатом. Вниз тянули языки и Закон Божий. Если французский он кое-как вызубрил благодаря матери, то немецкий был просто невыносим. Вася путал все шесть времен и артикли. И к чему эти немцы напридумывали столько сложностей? Есть три времени в русском языке – достаточно для любого человека, куда больше? Преподаватель не разделял этого мнения, и тройку Вася заработал с трудом. А уж Закон Божий… В Бога реалист не верил. Ну откуда Бог? Земля круглая, авиаторы летали в небо, белых пятен, кроме полюсов с их вечным льдом, вроде бы уже и нет на планете. Астрономы изучили Вселенную, там только звезды-солнца да десяток планет недалеко от Земли. Причем на этих планетах нет жизни. Господин Дарвин написал о развитии человека из обезьяны – эту информацию Василий почерпнул из старинного выпуска журнала «Знание», взятого в библиотеке и зачитанного до дыр. Спросив отца Иоанна о том, где, мол, Бог обитает, еще не зная, что подобная реакция на слова Смердякова была описана в романе Достоевского «Братья Карамазовы», потому что на подобные заумные книги времени не было, получил ее в полном объеме: кондуит, карцер и «Отче наш» каждое утро в Воскресенской церкви под строгим присмотром учителя Закона Божьего. Однако убеждения своего не оставил. Потому как, если бы он был, Бог, так разве не услышал бы молитв, возносимых поздними вечерами реалистом, умолявшим Господа дать любви ему, и чтобы Варенька взаимностью ответила. Конечно бы, услышал, ибо даже соседи слышали, и сердобольная родственница предложила как-то раз Васе помощь в знакомстве: мол, у нее на примете есть прекрасная скромная девушка, круглолица и стройна, как в сказке, папаша – извозчик, так и не будет выкобениваться, отдаст дочь за будущего ученого-инженера. Уж вырос, не мальчик, женилка готова, надо и под венец, а то с ума сойдет от любви к Вареньке какой-то, напридумывал себе образ светлый. Но Василий, стесняясь таких разговоров, наотрез родственнице отказывал, и тогда она вздыхала, вспоминала своего умершего в младенчестве сыночка и шептала слова молитв, крестясь на лампадку под иконой, глаза уже у бабки только огонек видели, а лика не зрели.